Новый скандал в Богемии - Кэрол Дуглас

Ирен невольно подняла руку:

– А вам нужно ее содержимое?

– Сомневаюсь, что сам портсигар отравлен. Вы хотите сказать, что и правда намерены оставить себе этот жуткий сувенир? – Он посмотрел на Ирен столь же пристально, как смотрел на опасный футляр.

Она слегка улыбнулась и пожала плечами в своей совершенно обезоруживающей манере:

– На нем же мой инициал, и я обожаю Фаберже.

Тонкие губы Холмса сжались – то ли в раздражении, то ли в изумлении, трудно сказать.

– Мне придется проверить его, прежде чем отдать вам.

Моя подруга отошла в сторону, жестом указав на туалетный столик, и принялась наблюдать, как сыщик обследует содержимое коробочки с не меньшей тщательностью, чем ее оболочку.

Мы покорно ждали, как горничные указаний хозяина, пока Холмс наконец не встал, держа чудесную вещицу – синюю, как ночное небо, усыпанное звездами, – и не вручил ее Ирен с поклоном.

– Полагаю, вы не разрешите отблагодарить вас чуть позже и более формальным образом? – сказала она.

– Я здесь инкогнито, милая мадам, как и вы, и немедленно возвращаюсь в Англию.

Холмс отодвинул полу пальто, достал карманные часы и посмотрел на время. Золотое солнце соверена, который Ирен подарила ему, сокрытому под чужим именем, на своей свадьбе, свисало с его цепочки для часов. Только я знала, что его напарник считает мою подругу единственной женщиной, завоевавшей уважение этого странного человека и, возможно, даже затронувшей его сердце.

Если это было правдой, сегодня ему выпало удовольствие спасти ту даму, которая так много для него значила. Я отлично понимала это благородное чувство, но не заметила и его следа на остром, аскетическом лице Холмса. Однако он не был похож и на человека, злоупотребляющего наркотиками, хотя я точно знала, что за ним водился такой грех.

– Как вы вообще оказались в Праге? – спросила Ирен.

Ничто не могло сдержать ее непрестанное любопытство – даже то, что этот человек несколько минут назад спас ей жизнь.

Мистер Холмс в ответ на ее вопрос улыбнулся, и его суровые черты стали более человечными и даже почти мягкими.

– Меня привело сюда дело, которое вы сочли бы незначительным по сравнению с собственными отчаянными приключениями: смерть двух швей в парижских мастерских Ворта.

– Двух? – Изумление Ирен было налицо. – Останься я в Париже, я могла бы предотвратить…

Он протестующе взмахнул рукой:

– Вы достаточно потрудились здесь, в Богемии, мадам. Я более чем уверен, что сыщику не следует считать себя оракулом или богом.

– Значит, узор на платьях манекенов Ворта представлял собой шифровки, которыми обменивались шпионы нескольких европейских стран? – живо откликнулась Ирен. – И убитые вышивальщицы догадались о его назначении?

Я отважно выступила из своего укрытия возле двери:

– Так вот почему эта жуткая мадам Галлатен так рассвирипела, когда я попыталась изменить схему рисунка…

Мистер Холмс воззрился на меня с немым вопросом, и я невольно пустилась в путаные объяснения:

– Просто я… Перед самым нашим отъездом в Прагу я два дня изображала вышивальщицу в мастерских Ворта, чтобы разузнать что-нибудь об убийстве Берты.

– Мадам Галлатен – главная шпионка в модном доме, – пояснил сыщик. – Если бы вы и дальше пытались вторгнуться в узор вышивки, вас ждало бы близкое знакомство с парой ножниц.

Ирен побледнела, будто сама только что не подвергалась смертельной опасности:

– Тогда Нелл оставила мастерские как раз вовремя. Впрочем, наша богемская авантюра оказалась не менее рискованной.

Холмс кивнул.

– У меня не хватило времени, чтобы провести расследование в доме Ворта, – призналась Ирен, – но использование первых дам европейских королевских дворов в качестве невольных переносчиков секретных сведений – дьявольски хитрый ход со стороны международной шпионской сети. Уверена, что никогда прежде Министерство иностранных дел не питало такого пристального интереса к женской моде!

– Как и я, мадам, как и я, – горячо подтвердил Холмс.

Ирен засмеялась:

– Я не удивлена, мистер Холмс, что вас иногда привлекают к делам Министерства иностранных дел, но как, во имя всего святого, вы ввязались в убийство несчастной Берты в Париже? Ведь обычно дела, влекущие вас за рубеж, касаются куда более значительных особ, чем простые вышивальщицы?

– Пусть это будет моим секретом, мадам Нортон, ведь и у вас есть свои, – загадочно сказал он. – Я не могу… раскрывать все свои зацепки своим соперникам.

Ирен вскинула брови. Она не забыла его слов о том, что частный детектив не должен испытывать вину за то, что притворяется богом; а теперь он дал понять, что считает ее своим соперником.

– Этот «соперник» обязан вам жизнью, – грудным голосом произнесла она.

Сыщик пожал плечами:

– А я обязан вам обнаружением поддельного короля. Должен признаться, тут вы меня опередили, но у вас были значительная фора и личное знакомство с вовлеченными в интригу лицами. Рудольф нам еще многое расскажет, причем с большим удовольствием. Ваш кинжал, мадам.

Ирен взяла свое тайное оружие и положила в прежнее место. В этот раз Холмс наблюдал за ней, и с восхищением. Не знаю, что конкретно вызвало его восхищение, – смелость моей подруги или возможность по-новому, так сказать, изнутри взглянуть на женскую моду.

– Если вы попытаетесь сделать из меня героя, – предупредил он, – мне придется все отрицать. Я поклялся доктору Уотсону соблюсти в этом деле строжайшую тайну. Теперь я хочу, чтобы и вы пообещали мне молчать. – Он задержался у двери, чтобы убедиться в согласии Ирен.

– О, мне бы и в голову не пришло впутывать вас, мистер Холмс, особенно учитывая, какой наивной дурочкой буду выглядеть я сама. В любом случае, кто поверил бы мертвой женщине?

– Как посмотреть, мадам, как посмотреть. – Он послал ей напоследок долгий пристальный взгляд, затем поклонился и прошел было мимо меня, но остановился и взглянул поверх своего длинного носа прямо мне в лицо: – Я вас уже видел раньше, в Лондоне.

Я сглотнула, подбирая слова.

– И, не сомневаюсь, увидите снова, – удалось мне ответить довольно решительно: так сторожевая собака предупреждает грабителя, чтобы больше не лез в соседские дома.

– Искренне надеюсь, что не увижу, – невежливо бросил сыщик, устремляясь в пустынный коридор.

Его шаги скоро смолкли, но тишина, воцарившаяся в комнате после его ухода, все никак не заканчивалась.

– Что ж. – Пальцы Ирен погладили сияющую эмаль портсигара с узором из выгравированных бесконечных волн. – Слава богу, что после моего сегодняшнего представления мы покидаем Прагу.

– Мы сегодня уезжаем? У меня вещи не собраны! – всполошилась я.

Ирен улыбнулась:

– Не сразу же после представления, но завтра утром первым делом.

– Я не знала.

– А я только что решила.

– Может, не стоит тебе петь…

– Ни за что не откажусь от представления, – решительно возразила подруга. – Теперь я тем более обязана спеть. Если меня не остановил король Богемии, меня уж точно не заставит замолчать какая-то посредственная русская балерина без чувства меры!

Глава тридцать девятая

Представление по королевскому указу

Мы сидели в царской ложе Национального театра и любовались архитектурой, напоминающей внутреннюю поверхность гигантского яйца Фаберже: сводчатый потолок, витиеватые панели белого дерева и гипсовая лепнина, красный бархат и повсюду гирлянды богатой позолоты.

Наша троица – Аллегра, Годфри и я – дружно смотрела вниз, поверх пустующей роскоши алых бархатных сидений партера, на скрывающий сцену занавес, сияющий бархатом и золотыми узорами.

В темной оркестровой яме под приглушенным светом софитов музыканты в вечерних нарядах напоминали черно-белую шахматную доску. Теплое деревянное и яркое медное сияние их намасленных и отполированных инструментов притягивало взгляд.

Кроме нас троих, члены оркестра были единственными видимыми глазу зрителями в подавляющем необъятностью зале. Не было даже ни короля, ни королевы Богемии, которые могли бы стать свидетелями волнующего события: Ирен поет партию, которую у нее обманом отобрали полтора года назад.

Если месть мог бы сшить какой-нибудь небесный портной, то ее фасон точно был бы королевского дизайна небесного Ворта.

И вот всемирно известный композитор, сам Антонин Дворжак, вышел на сцену, поклонился в ответ на наши столь немногочисленные, но искренние аплодисменты и занял место в оркестровой яме.

Увертюра началась с неожиданного выступления апокалипсических труб. Звук мощно пульсировал в пустом театре, не поглощаемый рядами тел и не приглушаемый модными нарядами.

Мы схватили свои новоприобретенные оперные бинокли и, как только свет потушили, а огромный занавес начал скручиваться кверху, будто диковинное засыпающее чудовище, подняли их к глазам, чтобы не пропустить ни одного момента.